Новелла Матвеева
Раскаленного перца стручок, Щедрой почвы ликующий крик, Ты, я наверное, землю прожег, Из которой чертенком возник.
Страны солнца, взлелеяв тебя, Проперчились до самых границ, Пуще пороха сыплют тебя Там из перечниц-пороховниц.
Орден кухни, Герб кладовых, Южных блюд огнедышащий флаг - Ты на полках, На пестрых столах, В пыльных лавках, Особенно в них.
И представишь ли темный навес, Где серьгою трясет продавец, Коли там не висят у дверей Связки перца, как связки ключей От запальчивых южных сердец?
Я хвалю тебя! Ты молодец! Ты садишься на все корабли, Ты по радужной карте земли Расползаешься дымным пятном; Ты проходишь, как радостный гном, По извилистым, теплым путям, Сдвинув на ухо свой колпачок,- И на север являешься к нам, Раскаленно-пунцовый стручок. И с тобою врывается юг В наши ветры и в наши дожди...
Просим! Милости просим, мой друг, В наши перечницы! Входи!
Правда, мы - порожденье зимы, Но от острого рты не кривим, А при случае сможем и мы Всыпать перцу себе и другим.
Разве даром в полях января Пахнет перцем российский мороз! Разве шутка российская зря Пуще перца доводит до слез?!
...Славлю перец!- В зерне и в пыльце. Всякий: черный - в багряном борще (Как бесенок в багряном плаще), Красно-огненный - в красном словце. Славлю перец Во всем, вообще! Да; повсюду, Во всем, Вообще!
Мне кажется порой, что умерли стихии — Такие, как Земля, Огонь, Вода и Воздух. А заменили их... какие-то другие — Из приготовленных на беззаконных звёздах;
Что до сих пор трава, наш друг многовековый, Напрасной зеленью сияла перед нами; Что кто-то изобрёл закон природы новый, Повелевающий расти ей — вверх корнями!
Что в джунгли отпустил шарманщик обезьянку, Но джунглей больше нет; их царственное платье Сорвали, вывернули, с криком, наизнанку! Мне кажется, о них — век буду горевать я,
И плакать буду я — счастливцам на потеху По истинным слезам и подлинному смеху.
Полетел сереброкрылый «Ту», Розовую зиму облаков В летнем небе встретил на лету, Пролетел сквозь них — и был таков.
В предвечерних гаснущих тонах Сизо-алый клеверовый склон. На откосе как босой монах Одинокий бледный шампиньон.
Уж росе и сырости ночной Начал день позиции сдавать, Но небесной трассе надо мной Не придется долго пустовать!
И опять — над далью сжатых нив Самолет... (И к северу небось?) В поле зренья мчался, молчалив, А исчез — и громом отдалось!
Чем-то дразним мы небесный гнев: Часто музы покидают нас! Надо переждать, перетерпев, Неблагоприятный, смутный час.
Пусть и на земле притихло... Пусть Иногда запаздывает звук; Жди: молчанье долго сжатых уст Новой песней разорвется вдруг.
Перед неграмотным блеск знаний обнаружить — Вот грех! Божиться грех. Но грех божбу и слушать. Грех клясться клятвою! (Особенно тогда, Когда заранее решил её нарушить!)
Кисть художника везде находит тропы. И, к соблазну полисменов постовых, Неизвестные художники Европы Пишут красками на хмурых мостовых. Под подошвами шагающей эпохи Спят картины, улыбаясь и грустя. Но и те, что хороши, и те, что плохи, Пропадают после первого дождя. Понапрасну горемыки живописцы Прислоняются к подножьям фонарей Близ отелей, где всегда живут туристы — Посетители картинных галерей; Равнодушно, как платил бы за квартиру, За хороший (иль плохой) водопровод, Кто-то платит живописцу за квартиру Либо просто подаянье подает. Может, кто-то улыбнется ей от сердца? Может, кто-то пожелает ей пути? Может, крикнет: «Эй, художник! Что расселся? Убери свою картинку! Дай пройти!» Но, как молнии пронзительную вспышку, Не сложить ее ни вдоль, ни поперек, Не поднять ее с земли, не взять под мышку,— Так покорно распростертую у ног! И ничьи ее ручищи не схватили, Хоть ножищи по ее лицу прошли... Много раз за ту картину заплатили, Но купить ее ни разу не смогли.
У ворот июля замерли улитки, Хлопает листами Вымокший орех, Ветер из дождя Выдергивает нитки, Солнце сыплет блеск Из облачных прорех.
Светятся лягушки и себя не помня Скачут через камни рыжего ручья... Дай мне задержаться На пороге полдня, Дай облокотиться О косяк луча!
Достойный дю Белле писал из Рима другу, Что мало пишется, что вдохновенья нет. Но звонко между тем сонет сонету вслед Из-под пера его летел, как вихрь по лугу...
Что это значило б? Неужто лгал поэт? И ловко пряча взлёт, изображал натугу? Нет. Просто... он не мог вменить себе в заслугу Без чувства РАДОСТИ набросанный терцет...
Сама поэзия «не в счёт», когда унынье Ей точит карандаш. Когда забота клинья Вбивает между строф. Растёт стихов запас...
Но если качество творишь без увлеченья, То и количеству не придаёшь значенья. Высокочтимый мэтр, я понимаю Вас!
Подсолнух еще не исчерпан!
Подсолнух, собственно, неисчерпаем, Как прочий мир. Порукой в том роенье Пчел, чуящих крыла прозрачным краем Растительного космоса струенье.
Его — в сумбурах — четкое строенье. И в нас, поэтах, с нашим пестрым паем Есть космос и закон. Хоть мы не знаем, Какую мысль подскажет настроенье.
Подсолнечное семечко без блеска Сейчас — вот словно тусклая железка В тевтонской маске... Но, прозрев, тяжелый
Кольчужный лик яснеет... Всходят сами От сердцевины образы: венцами, Кругами радиации веселой...
Говорят: «Народный юмор груб. Грубостью простому сердцу люб». Что вы! Юмор грубый чересчур — Он как раз для избранных натур!
Старый вертопрах наедине Шепчет сальности чужой жене. Вроде бы и юмор площадной, Ан, глядишь, рассчитан для одной.
Муженек в угоду девке ржет. Посмеяться тоже в свой черед, В стороне, с улыбкою кривой, Ждет жена соломенной вдовой.
То-то и оно, что грубый смех — Смех кустарный, редкий, не про всех! Не скажу, насколько он прожжен, Да не про детей и не про жен!
Груб, а ведь не каждого берет. Ржет конюшня — да и то не вся! Что за притча? Что за анекдот, Если вслух рассказывать нельзя?
При мужьях нельзя, при стариках, При маэстро, при учениках, Там, где людно, там, где молодежь, При знакомых, незнакомых — то ж...
Если двое крадучись идут «Посмеяться», третьего не взяв, Скоро эти двое создадут Царство смеха на его слезах.
Если шутка выстраданный вкус Истинных артистов оскорбит, Что же в ней «народного»?! Божусь, Лишь филистер грубостью подбит.
Говорят: «Народный юмор груб, Грубостью простому сердцу люб». Что вы! Юмор грубый чересчур — Он как раз для избранных натур!
Вот смеются у дверей в кино. Разве я не так же весела? Но — что делать!— с ними заодно Посмеяться так и не смогла...
...Спутник селадонов и блудниц, Черных лестниц, краденых утех, Смех «плебейский» — для отдельных лиц. «Аристократический» — для всех.
Когда Вселенная открывает нам добровольно Явления, о которых скептик твердил: «Крамольно!», При чём тут я и чему я радуюсь так — не знаю, Какая польза мне в том — не знаю. Но я — довольна.
Я истинного, иссиня-седого Не испытала моря. Не пришлось. Мне только самый край его подола Концами пальцев тронуть довелось. Но с маяком холодновато-грустным Я как прямой преемственник морей Беседую. Да, да, я говорю с ним От имени спасенных кораблей! Спасибо, друг, что бурными ночами Стоишь один, с испариной на лбу, И, как локтями, крепкими лучами Растаскиваешь темень, как толпу. За то, что в час, когда приносит море К твоим ногам случайные дары - То рыбку в блеске мокрой мишуры, То водоросли с длинной бахромою, То рыжий от воды матросский нож, То целый город раковин порожних, Волнисто-нежных, точно крем пирожных, То панцирь краба,- ты их не берешь. Напрасно кто-то, с мыслью воровскою Петляющий по берегу в ночи, Хотел бы твой огонь, как рот рукою, Зажать и крикнуть: "Хватит! Замолчи!" Ты говоришь. Огнем. Настолько внятно, Что в мокрой тьме, в прерывистой дали, Увидят И услышат И превратно Тебя не истолкуют корабли.
Ивану Киуру
Пусть Живопись нас приютит, Мои терзанья прекратит. Единственная, кто дала Не знать мне и не делать зла,— Пусть Живопись нас приютит.
Мы красок не приобрели, Этюдников не завели, И всё равно не знали мы Той бесхудожественной тьмы, Что многих души тяготит...
Пусть Живопись нас приютит!
Мы не расписывали холст, Не знаем — тонок он иль толст. Но — слава Живописи!— В ней Спасались мы от тёмных дней! Бывало, вспыхнет, заблестит...
Пусть Живопись нас приютит.
Ван-Дейком-дамой никогда Не быв, я шла через года. И Апеллесом ты не стал, Но ты живописать мечтал! А кто мечтанье воспретит? Пусть Живопись нас приютит.
Да, Апеллесом ты не стал, И всё же ты — живописал! Пускай не кистью, Пусть — пером, Но, как за тучей ясный гром, В нём жили масло, тушь, графит, Вся киноварь, весь лазурит (Что никого не разорит, Но всякий угол озарит!).
Пусть Живопись нас одарит!
Свершилось чудо из чудес: В Поэзии — ты Апеллес! Кому сам Хронос не указ! Кто Цвет Естественности спас. Кто Подлинность раскрепостит. Кого Паллада защитит!
Пусть Живопись приветит нас.
Пусть Живопись нас приютит, Довоплотит, озолотит,— Единственная, кто дала Не знать мне и не делать зла! Под небом всех кариатид Пусть Живопись нас приютит!
А грех унынья да простит Мне Бог...
Какой большой ветер Напал на наш остров! С домишек сдул крыши, Как с молока - пену.
И если гвоздь к дому Пригнать концом острым, Без молотка, сразу, Он сам войдет в стену.
Сломал ветлу ветер, В саду сровнял гряды - Аж корешок редьки Из почвы сам вылез. И, подкатясь боком К соседнему саду, В чужую врос грядку И снова там вырос.
А шквал унес в море Десятка два шлюпок, А рыбакам - горе, не раскурить трубок.
А раскурить надо, Да вот зажечь спичку, Как на лету взглядом Остановить птичку.
Какой большой ветер! Ах, какой вихрь! А ты сидишь тихо, А ты глядишь нежно.
И никакой силой Тебя нельзя стронуть, Скорей Нептун слезет Со своего трона.
Какой большой ветер Напал на наш остров! С домишек сдул крыши, Как с молока - пену.
И если гвоздь к дому Пригнать концом острым, Без молотка, сразу, Он сам войдет в стену.
Величие мы часто видим в том, Чтоб, ни греха не чуя, ни вины, Напасть на безоружного — гуртом, Впотьмах, из-за угла и со спины.
В кощунстве — там, где во скиту святом Жил мученик. В грабительстве казны. Величие мы в девках видим... В том, В чём непотребство видеть бы должны.
Мы с виду — хоть куда! (Хотя не раз Со стороны подошвы видел нас Щенок бездомный, сын пинков и травль.)
Но в грозных сечах нам страшнее всех — Бунт роз. Ягнячье право. Мёртвый лев. И хиросимский маленький журавль.